Конечно, Федя, то бы не стал сдерживаться. Догнал бы и расспросил. Он такой! И мне стало грустно! Грусть Моя! – вот и не узнал, — забыл, давно это было , — грусть моя! – дела, всё дела и дышать негде – не то что жить. А вы еще спросите: как? А вот так: исчезают из памяти те, кто нужней всего, те, кого помню и люблю…

‘Вот какой я герой! Сначала шумаркаемся, а потом посыпаем голову пеплом…

Еще мгновение, и прямо на моих глазах его клоунская фигурка в черном исчезла за каким-то отдаленным забором, воздвигнутым во­круг возводимого уже не один год строительного объекта промышлен­ного назначения. Кажется, на том заборе было написано — СМУ=145.

А может, на том…

Или вот за тем забором…

Сколько много, однако, заборов… Никогда не замечал.

Как бы то ни было, но он скрылся. «Догнать!» — было первой мыслью… Но не сделал ни шагу. Рванулся было, но словно прирос к месту. Зато с какой легкостью затопал в сторону дома. Дома своего.

Скупое осеннее солнышко положило уже длинные даже в полдень тени под все эти заборы, на рыжую блеклую траву, пробивающуюся сквозь грязь, которой заляпаны эти заборы с ног до головы. Раньше, вот ходил — не замечал этого, а в тот момент бросилось в глаза.

Я пришел домой, кушать не хотелось — почему-то разволновался. Засунув руки в карманы, долго ходил по рабочему кабинету взад-вперед.

— Здравствуй, Федя!

Давным-давно не видел тебя, только вот встретив этого старикашку, понял, как все-таки я по тебе соскучился, — я так давно не видел тебя, Федя! и ты даже представить себе не можешь, как я по тебе соскучился. Даже больше! Ты знаешь? Что я тебе скажу, Федя! — мне здорово тебя не хватает., особенно последнее время, а если бы не память, которая иногда сильно подводит меня, то я просто не знаю, чтобы я делал — вообще. Без тебя!

— Здравствуй, Федя!

И тут я засомневался, откуда же здесь Федя? И совсем не он, помнится, говорил я себе, — ведь столько времени пролетело. Поду­мать только! Это, наверное, похожий… прохожий… Разве мало в России-матушке людей прохожих похожих друг на друга? О! Сколько угодно! Тысяча, если не миллионы… И все они одинаковые… Да, никакой это не Федя!

И мне хотелось верить, что я ошибся; конечно же, я ошибся — я часто ошибаюсь, — в людях особенно… Хотя по штату не положено, должность администратора. ответственный распорядитель кредитов! -… Кретинов, вы хотели сказать? — Нет, только кредитов. Кретины, они неуправляемы, ими распоряжаться невозможно… а этот старикашечка, случайно встреченный мною в тени строящегося промышленного гиганта просто напомнил мне Федю. Напомнил и всё, больше ничего. Огромный остов будущего здания был постоянно разукрашен слепящими глаза ог­нями электросварки, даже далеко за ночь=полночь вокруг пего ездили, поминутно тренькая звонками, три башенных крана, цепкие щупальца которых непрерывно подхватывали каменные глыбы и вздымали их ввысь. Да-да, напомнил, — не более того…

Но сама мысль, что, возможно, Федя где-то здесь; рядом; в горо­де, встревожила меня, я был немножко ошарашен. Черт возьми, есть же столетние старики и старухи! Так почему же Феде не прожить сто лет!? Нет, этого не может быть! Так что он воскрес, что ли? Кстати, наука давно опровергла всякие там суеверия о воскресении мертвых и привидениях, я — атеист! Вы слышите? — я атеист и ни во что не верю! к тому же они появляются только ночью или в крайнем случае, вечером в сумерках, а тут был полдень, радиоточка передавала тринадцать часов по московскому времени, за окном по изумительно синему небу, чисто вымытому первыми осенними дождями, ветер медленно-медленно двигал белоснежные громады курчавых облаков, оди­нокое дерево — из моего окна — тихо упиралось под ветром, не желая расставаться со своим пожелтевшим нарядом. Какие могут быть тут привидения? — всё асфальтовое, всё бетонное — железо и сталь. Сама обстановка никак не располагала к чертовщине. Да и я не мальчик. Какое еще там воскресение? ! Одни будни. Вечный понедельник. Но все равно…

— Здравствуй, Федя!

Вот тебе и Федя. Разбередил мне душу. Странное дело! Как из-за какого-то пустяка человек может не спать ночами. Но человек… Как же это так получилось, Федя?

Воспоминания захлестывают меня. Невольно ловлю себя на том, что многое позабыл. Оно и неудивительно. Склероз — самое распространенное сегодня, пожалуй, заболевание Склероз совести, склероз чести, склероз справедливости… Теперь вот приходится мучительно думать, чтобы восстановить нить событии. Что за чем там следовало… — Здравствуй, Федя! Сколько времени прошло! Как ты там? Наверное, тебя уже нет?.. Вечный покой! — какая-то насмешка в этих словах. Тем более в при­менении к Феде. Что угодно, но только не вечный покой! Он был само движение. Его лицо! — оно все время менялось; на его лице, все время бурлившем, вечно бушевала — именно бушевала — другого слова и не подберешь — целая гамма чувств — от отвращения — до восхищения. И ни одно из них он не мог скрыть, сколько бы ни пытался. И ни одной минуты спокойно. По это не беда, а вот то, что он не умел хитрить, так это да! Лицо выдавало его сразу и с головой. Впрочем, он не хитрил никогда, и не обманывал тоже — даже. Вот это человек! Понятно?! И надо было видеть его, когда он говорил, произносил, нет — провозглашал:

— Детей надо любить!

— Нет, и еще раз нет! — такой человек вечному покою неподвластен. Да, Федю и люблю! И не отдам Федю, понимаешь! Постой! Подожди! А, может быть, это неправда — мои любовь!? Может быть, и давно уже отдал его, — отдал! Давным-давно и навсегда! отдал… Эта мысль не дает мне покоя. Нет, не случайно и встретился на этой неделе с этим старикашкой. Дух Феди властно зовет меня к себе, и выслал мне навстречу привидение. Только мы не узнали друг друга: ни он, ни я. Опять! Опять не узнали… Послушай, какие духи?! Какие привидения? Ты что?! Ущипни меня! Ущипни… ведь на дворе двадцатый век. И я думаю, вот что — не надо никакой мистики, Просто до самой последней секунды человек продолжает надеяться. Отнимите у него надежду, и человека не станет. Останется человекообразная обезьяна, психопат, фашист, горилла с золотыми зубами, и в джинсах, в замшевой куртке, а в левой руке дипломат, в который вмещается шесть бутылок водки, — Но только не человек. Она, — надежда, — где-то там внутри сидит, — подслушивает; подспудная, подноготная, — стержень

ч

Не тот стержень, которым пишут — шариковая паста, но тот, который мирит нас со смертью … Вот так и я, наверное, мне не хочется верить, что он мертв. Мне лучше, когда он жив. Он позаботится обо мне, он грудью встанет на мою защиту; а если он мертв, кто побеспокоится чтобы спасти меня, кто будет тревожиться, чтобы мне хорошо жилось… Я, что ли?..

Я ведь, если начистоту говорить, все собираюсь к нему съездить… И вот мне показалось. А что собственно показалось? Что встретился с Федей? Так этого не может быть! Что я встретился с человеком, похожим на него? Но это вне всякого сомнения. Но что мне еще показалось?… И я стал вспоминать, и вот до сих пор никак не могу из­бавиться от какого-то трудного и тягостного чувства — какого? Вины, что ли? Да вот такого, что и не скажешь… я всё собираюсь съездить к нему… Есть у меня такая мыслишка… A жаль! Но как бы там ни было:

— Здравствуй, Федя!